![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Этот рассказ взят из старой подшивки журнала "Смена", средины восьмидесятых. Номер журнала установить не удалось.
Кратко о рассказе: Это рассказ-мемуары от имени мальчишки, жившего в маленьком городке под Москвой. О последних годах войны, как их видел мальчик-шестиклассник, что происходило вокруг него. О жизни того времени, о Дне Победы. И конечно-же о аэродроме, о самолетах и о летчиках! Трудно представить более героического человека, чем пилот красноармеец, во времена Великой Отечественной Войны.
Мне рассказ показался несколько скучным, натянутым и неестественным. Образы его участников - чрезмерно драматизированными. Я думаю, дело или в мастерстве автора, или просто это заказной рассказ.
Но это всё не важно, главное - это то величайшее уважение, и дань памяти летчикам Великой Отечественной. И всей авиации того времени. И просто жизни в то тяжелое, военное время. И всем людям, кто прошел войну и выжил, и тем, кто не прошел. Чьи самолеты и танки и по сей день достают из Полесских болот... Для меня, как авиатора, и как виртуального пилота Ил-2, и просто, как человека, это значит очень многое.
Мой Аэродром
Леонид Плешаков
Мне и моим товарищам здорово повезло, оттого что в нашем детстве был собственный аэродром.
Он находился в Подмосковье и был отгорожен от стороннего взгляда высоким, выкрашенным в зеленый цвет дощатым забором и несколькими тесными шеренгами молодых елок за ним. Самолеты заходили на посадку перпендикулярно к шоссе и, теряя высоту, в последний момент перед полосой просто ныряли за эту двойную зеленую стену, и нам никогда не удавалось увидеть их бегущими по земле. Они исчезали будто в никуда, только надрывный взрев моторов, доносившийся оттуда, говорил, что летчики гасят скорость.
С этой стороны к автомагистрали подходило колхозное поле. Дальним концом оно упиралось в опушку леса, еще двумя сторонами — в торцы улиц нашего поселка. Так что, возвращаясь на аэродром всегда одним и тем же маршрутом, самолеты обязательно проходили над самыми крышами наших домов, денно и нощно напоминая о беспокойном соседе.
Как ни странно, но этот не смолкающий в небе рев вовсе не раздражал. И дело, думаю не в том, что ухо, адаптировавшись к его постоянному присутствию, перестало его замечать. Скорее все-таки это происходило потому, что шла война и наш аэродром с бесконечными посадками и взлетами самолетов был для нас, если можно так выразиться, одним из материализованных образов войны. Его голос был отголоском той жестокой битвы, что откатывалась все дальше и дальше на запад. И каждодневные встречи с крытыми машинами, которые возвращались "оттуда", чтобы чуть передохнув, снова улететь "туда", давали нам некоторое право считать себя сопричастными к их боевым делам. Наверное, именно поэтому нам не мешало, что они постоянно утюжили небо над самыми головами, их рев был родным для нас звуком.
Наша школа стояла в конце поселка. Из окон классов, смотревших в сторону поля, было хорошо видно, как самолеты, сделав левый разворот, с уже выпущенными шасси прицеливались к посадочной полосе. Они пролетали так близко от нас, что было невозможно не проводить их взглядом. Иногда они проходили точно над нашими головами, и тогда согласно каким-то законам резонанса стекла окон и даже предметы в классе начинали мелко-мелко вибрировать. Мы отлично разбирались в марках машин и умели только по гулу, когда самолет находился еще за пределами нашего обзора, определять, кто летит: мордастенький ли "Лавочкин", юркий "Як", элегантный "Пе-2", пузатый "Дуглас" или с высоко задранным килем "Бостон". Существовала даже игра: заслышав гул мотора, кто-нибудь заранее называл марку. а через несколько мгновений мы сверяли, верно ли угадано. Не помню, чтобы кто-нибудь хотя бы раз ошибся. Иногда в привычной полифонии раздавались малознакомые тона. Это случалось, если к нам наведывались редкие залетные птицы вроде "Пе-8" или "ТБ-3". Четверки их моторов издавали такой густой сглаженный рев, что от него сам воздух начинал как бы басовито гудеть. В такие моменты мы всем классом кидались к окнам, и наши бедные учительницы даже не пытались призвать нас к порядку.
Удивительно, но в ту суровую пору, когда всё имевшее хотя бы какое-то отношение к войне держалось в строгой тайне, о нашем аэродроме, объекте особой секретности, мы знали очень многое.
Мы умели отличать самолеты слушателей академии, совершавших учебные полеты, от машин возвращавшихся с боевых задании. Первые старательно выполняли положенные фигуры высшего пилотажа, гонялись за "колбасой" — мишенью, буксируемой бомбардировщиком, имитировали воздушный бой, пикирование, "бреющий полет" и потом подчеркнуто правильно, с неким щегольством садились. Вторые, утомленные опасным рейдом и долгой обратной дорогой, совсем не заботились о том, как внешне будет выглядеть их возвращение домой. Без лишних кругов, прямо с курса они заходили на посадку, будто торопились побыстрее припасть к такой надежной земле.
Мы дружили с аэродромом. Живи в те времена нынешние социологи, они отнесли бы наш поселок к категории так называемых "поселков невест". Завод и фабрика были единственными его экономическими опорами. Производству лекарств, а тем более ткачеству всегда требовалось много женских рук, а тогда, во время войны, они вообще являлись главной рабочей силой. Короче, летчики были желанными гостями наших многочисленных невест, хотя, я думаю, далеко не всякий из них рассматривался в качестве потенциального мужа. Просто поселку нужны были мужчины. Само их присутствие. Особенно мужчины, которые прилетали «оттуда», куда ушли, и, как мы уже знали, многие навсегда, наши отцы и братья, мужья и женихи наших матерей и сестер.
А как любили летчиков мы, мальчишки, даже те немногие, чьи отцы по брони оставались работать в тылу или уже вернулись с фронта домой после ранений. Среди преподавателей нашей школы было всего два мужчины, оба непризывного возраста: географ Борис Степанович и математик Алексей Васильевич. Свои предметы они вели только в старших классах, а у нас в шестом даже военную подготовку отдали учительнице алгебры и геометрии Лидии Васильевне, худенькой, нервной женщине, которая как-то очень быстро переходила от веселья к слезам. Ее муж, артиллерист, сам бывший учитель математики, был на фронте и уже с полгода как не подавал о себе никаких вестей. Иногда, наверное, в сотый раз объясняя нам устройство мосинской трехлинейки. Лидия Васильевна задумывалась, и на ее глазах навертывались слезы. Смотреть на плачущую учительницу было невыносимо тяжело, а вертеть в руках старую винтовку с просверленным патронником — бесконечно глупо, и как единственный спасительный выход мы предлагали:
— Лидьвасильна, может, сделаем марш-бросок до леса... там пеньков порвем...
— Ни в коем случае, — сразу забывала она свои горестные раздумья.— Об этом и речи быть не может. У вас только шалости на уме...
Лидия Васильевна ошибалась: "шалости" у нас были не только на уме. Мы таскали их с собой: патроны, толовые шашки, запалы к ним, куски бикфордова шнура. Каким-то невероятным образом (сейчас уже не помню, каким) один из нас оказался, на зависть всем, обладателем настоящего парабеллума. Когда удавалось раздобыть патроны к нему (а достать патроны к немецкому пистолету, сами понимаете, было гораздо труднее, чем к нашим "ТТ" или нагану), мы забирались в уже никому не нужное бомбоубежище и при свете коптилки стреляли в фанерные силуэты фашистов. Но все-таки больше всего мы любили взрывать пеньки на опушке леса. Где брали взрывчатку? Для ясности расскажу о нашей школе.
Строго говоря, школа, о которой я рассказывал до этого, была не совсем нашей. В настоящей нашей школе — ее четырехэтажный белокирпичный корпус был самым большим зданием поселка, — в настоящей нашей школе в 1942 году был размещен военный госпиталь, а саму ее перевели в двухэтажное помещение бывшей начальной. Конечно, при нормальном контингенте нам бы сюда ни за что не втиснуться. Но в то время одни ученики еще не вернулись из эвакуации, другие сразу после семилетки уходили работать на завод или фабрику, так что оставшимся - при трехсменной учебе разумеется места кое-как хватало. Более того, в этой неимоверной тесноте мы умудрялись не отставать от новых педагогических веяний, которые в тот период являлись в образе раздельного обучения. Даже в городах, где было много школ, деление их на мужские и женские доставило, говорят, немало хлопот. У нас же, при единственной средней школе, к тому же занятой под госпиталь, при малочисленных старших классах, где осталось всего по десять - пятнадцать учеников, решать такую задачу было все равно, что отгадывать ребус, в котором допущено сразу несколько опечаток... Но как всегда в подобных случаях, выход оказался простым: там, где количество учащихся оказывалось достаточным для раздельного обучения, организовывались мужские и женские классы, если же учеников не хватало - всё оставалось по-прежнему. Нам, шестиклассникам, выпало заниматься отдельно от своих сверстниц, и мы постоянно стремились доказать всеми доступными способами обоснованность такого причисления нас к сильной половине рода человеческого. Само собой, на переменах мы старательно игнорировали ровесниц из параллельного класса и никогда не опускались до их детских затей вроде "ручейка", и всяких там "баба сеяла горох". Накопившуюся за урок энергию мы выплескивали в бешеных футбольных потасовках, гоняя из конца в конец коридора тряпичные мячи и пустые консервные банки, играя в чехарду, жучка, кучу-малу, зоску. И в этих чисто мужских потехах девочкам не находилось места. Но были у нас занятия и менее безобидные.
Летом сорок четвертого в прежней нашей школе разместился штаб какой-то воинской части, прибывшей с фронта. К этому времени госпиталь начал постепенно сворачиваться, так что под одной крышей хватило места для обоих. Вновь прибывшие поставили у входа в школьный двор будку с часовым и ни в какие контакты с нами не вступали. Но мы все равно быстро разведали: саперы. Утром повзводно и поотдельно они уходили на опушку леса, а когда к обеду возвращались в поселок, мы обследовали места их занятий и находили свежевырытые траншеи, ходы сообщений, блиндажи, множество небольших аккуратных лунок. прикрытых квадратами дерна. В некоторых лунках оставались металлические коробки учебных противопехотных и противотанковых мин, и наших и немецких. Саперы исчезли из поселка так же неожиданно, как и появились. Просто в один прекрасный осенний день мы не увидели в будке привычного часового.
Теперь с дистанции в сорок лет, я отлично вижу, как было тяжко управляться с нами нашему феминизированному преподавательскому составу, хотя, впрочем, хорошо помню, что и нам, ученикам, было не легче от полного непонимания нашей собственной бесшабашной, хлещущей через край энергии.
Общий язык мы находили только с летчиками. Они приезжали с аэродрома обычно ближе к вечеру, молодые, крепкие. отважные. С их приходом дома сразу наполнялись шумным весельем скромных пирушек с парящей картошкой, мисками квашеной капусты, с толстыми ломтями непропеченного хлеба и розоватыми листиками прозрачно нарезанного американского бекона из золотистых жестяных банок. Они танцевали под легкомысленные веселые мотивчики затертых, еще довоенных грампластинок, под трофейные аккордеоны. К нам, мальчишкам, летчики относились с пониманием и с той любовью, какую в обычное время отдавали своим детям и младшим братьям. И чувства эти были взаимны. У нас не было друг от друга никаких тайн. Наверное, еще и поэтому каждый из мальчишек стремился иметь "своего собственного" летчика.
Был такой и у меня — молоденький лейтенант, штурман дальнего бомбардировщика Саша. Честно говоря, приходил он к нашей восемнадцатилетней соседке, но и я и ее младший брат Колька, мой друг и сверстник, были уверены, что визиты Саши предназначены только нам. Иначе, зачем бы он так интересно рассказывал о налетах на военные цели в глубоком тылу врага, о стычках с "Мессерами", о преодолении зон зенитного огня и еще об очень многом, о чем не говорили дребезжащие черные тарелки местной радиотрансляции.
И настоящие трофеи первым нам показал Саша. Правда, еще до знакомства с ним мы видели в Москве, на набережной Парка культуры и отдыха имени Горького, выставку вражеского трофейного оружия. Танки, самоходки, пушки, шестиствольные минометы, самолеты, кучи автоматов, винтовок, пулеметов, сработанных в Германии, Италии, Бельгии, Франции, Чехословакии, Норвегии, собранные по всей Европе и брошенные убивать нас, теперь понуро стояли и лежали там: с проломанным боком, с погнутыми лопастями побитым щитом, развороченным дулом — враги, укрощенные нашими солдатами. Но те выставочные трофеи были как бы отчужденными свидетельствами наших побед, ибо не было рядом солдат, что прошивали бронированные корпуса фашистских танков и самоходок, что сбивали эти самолеты со свастикой на хвостах, заставляли замолкать эти пушки минометы, пулеметы.
Сашины трофеи смотрелись иначе. То были зажигалки, губные гармошки авторучки. Как-то он принес бинокль с делениями внутри, и куда бы ты бинокль ни наводил, все было видно только через их аккуратную сеточку — Это для измерения углов,— объяснил Саша
Потом был офицерский планшет с карманчиками для компаса и карандашей и пачкой цветных открыток. На открытках в основном были изображены либо красивые девушки с корзинами цветов, либо уютные деревушки с красными черепичными крышами у подножия лесистых гор. На обороте — мелкая готическая скоропись и почтовые марки с суровыми лицами Гинденбурга и Бисмарка. Одно письмо начиналось так: "Майн либер Ганс!" - "Мой любимый Ганс!»
Поначалу я и Колька никак не могли взять в толк, каким образом Саша добыл свои трофеи. Знали, что летает он и на Берлин и на Кенигсберг и на Штеттин. Но ведь летает - не по земле ходит. Оказалось, все просто. Это раньше бомбардировщики нашего аэродрома ходили на задание прямо отсюда: под Смоленск Вязьму Гомель, Сталинград, на Курскую дугу. Но теперь фронт так далеко откатился на запад, что работать по целям приходится с аэродромов "подскока", используя для этого бывшие немецкие. И свои трофеи Саша обнаружил в брошенных казармах и блиндажах фашистских летчиков. Наверное, поэтому немудрящие открытки, зажигалки, губные гармошки говорили нам о наших победах больше чем исковерканная трофейная пушка или сожженный танк. Ведь разбитая техника не годилась для дела, ее не было жалко оставить на поле боя. А вот личные вещи бросают только при паническом бегстве. И наш старший друг видел это своими глазами.
Однажды, вернувшись с задания, Саша привез кортик в серебряных ножнах с витой рукояткой из желтоватой слоновой кости. Стилизованное перекрестье кортика было выполнено в виде раскинувшего крылья орла с фашистской свастикой в лапах, а сам клинок сверкал зеркальной полировкой.
— Генеральская штучка, — с гордостью сказал Саша. - Для парадов готовилась.
Нам с Колькой ЭТОТ трофей очень поправился. Примеряя его к стеганным штанам, мы чувствовали себя парнями хоть куда. Нам было весело сознавать, что кто-то "там" готовился с этой изящно-хищной штучкой пройтись парадом по нашей Москве, а она вот оказалась теперь у нас, и мы можем делать с нею что захотим, даже щепить из поленьев лучину на растопку.
В тот вечер Саша был особенно щедрым. Перед уходом он протянул нам кортик сказав: — оставляю на временное хранение. Только уговор: на улицу не выносить и не баловаться, оружие все-таки.
Обычно Саша улетал недели на две, но прошел месяц, потом второй, а молоденький лейтенант все не возвращался. Сначала мы объясняли это тем, что Красная Армия так быстро продвигалась вглубь Германии, что теперь нашим летчикам лететь на отдых стало слишком далеко, вот они и перебазировались поближе к Фронту, но обязательно рано или поздно вернутся сюда. Ждали писем. Их тоже не было. И вообще больше о Саше мы не имели никаких вестей. Никогда. Его трофейный кортик я видел в последний раз через несколько лет когда, окончив школу, уезжал учиться в Москву. Колькина мать вытащила его со дна своего огромного сундука, где под пронафталиненными валенками, клубками, шерсти и всяким другим нехитрым скарбом он терпеливо дожидался своего хозяина. Его серебристые ножны потускнели, витая ручка слоновой кости пошла мелкими трещинками, и даже зеркальный прежде клинок словно подернуло дымкой. Я повертел в руках некогда такую желанную вещицу, но почему-то не испытал того чувства радости, какое она вызывала раньше. Я вогнал клинок в ножны и услышал привычный мягкий щелчок.
— Храните его, вдруг Саша объявится — сказал я Колькиной матери.
Она промолчала, но по ее вздоху я понял, что она в это не верит, но все равно будет хранить — как память о своем несостоявшемся зяте. И я вот тоже храню все эти годы, подаренные Сашей цветные открытки с видами горных деревушек и готической скорописью на обороте — Майн либер Ганс! — Удивительно, сорок лет прошло, но я зная немецкий язык, кроме этой единственной фразы, не прочел в тех открытках ни одной строки. Не потому что нелюбопытно, просто не хотелось лишний раз убеждаться, что подарок моего старшего Друга раньше принадлежал кому-то еще. В моей же памяти они должны быть связаны только с ним.
Странно, но мысль о том, что Саша мог погибнуть, никогда не приходила в голову ни мне, ни Кольке. А уж кто лучше нас мальчишек, знал, что такое могло случиться. Мы не раз видели возвращение израненных самолетов. Даже с земли на их крыльях, хвостах, фюзеляжах были видны заплаты, а то и рваные пробоины. Зеленый деревянный забор с часовыми на вышках, что отгораживал аэродром от шоссе, был непреодолимой преградой для кого угодно, только не для нас. Мы знали в нем заветные лазейки, прошмыгнув через которые уже легко было пробраться огромной свалке чуть правее взлетного поля. Тут покоились останки машин, которые, как поется в песне, на честном слове и на одном крыле сумели все-таки дотянуть до родного порога, где силы навсегда покинули их. Все, что еще можно было использовать, с них сняли, а пустые гулкие тела, покореженные крылья и стабилизаторы сволокли сюда. Среди этих бесформенных груд металла мы разыскивали нужные нам куски плексигласа, шарикоподшипники для самокатов стреляные гильзы. По пробоинам мы научились определять, как самолету были нанесены смертельные раны. Пулеметные и винтовочные пули оставляли в дюрале небольшие крутые отверстия с вмятыми краями на входе и вывернутыми на вылете. По этим признакам было легко определить, стреляли с земли или сзади, с наседавшего истребителя. Пробоины от авиационной пушки были значительно большего размера и рваными по краям. Осколки зенитных снарядов раздирали металл в клочья. И все-таки мы не верили, что эти пули и эти снаряды могли настигнуть и нашего друга.
Поездки в Москву были для нас проблемой. Казалось бы, и расстояние небольшое, но автобусы в ту пору не ходили, а если везло, и подбирал попутный грузовик, то удовольствия от этого было немного. Гражданские автомобили тогда редко ездили на бензине — все больше на дровах. Высокие газогенераторные баки крепились рядом с кузовом на подножках кабин. Их загружали дровами, поджигали и образовывавшийся при этом газ подавали в двигатель. Видимо, энергии в газе было мало, потому что нахохлившиеся машины ездили неохотно и медленно, они постоянно чихали, задыхались в угаре, останавливались, требовали все новые и новые порции дров. Этими мелко напиленными чурбачками всегда было завалено дно кузовов, так что негде было сесть, и всю дорогу до Москвы нужно было трястись на корточках.
А в Москву нам было необходимо, потому что там почти каждый вечер бывали салюты. Смотреть их мы обычно ездили на электричке. До ближайшей станции идти приходилось километров шесть, так как из-за аэродрома нужно было делать большой крюк по лесу. В одном месте тропа шла через кладбище летчиков — всего двадцать — тридцать могил под вековыми елями. На некоторые могилах стояли красные пирамидки с клееными деревянными пропеллерами от настоящих аэропланов Иногда даже а полном безветрии пропеллеры начинали почему-то тихо вращаться. И от их необъяснимой тревоги в этом угрюмом лесу становилось еще более жутко.
Тот факт, что могил в лесу было совсем немного, лишний раз укреплял нашу уверенность, что с Сашей ничего не произошло. Нам как-то не приходило в голову, что летчики погибают совсем не так, как, допустим, пехотинцы, что порой от них не остается ничего, что можно было бы предать земле, что смерть они встречают вдали от родных аэродромов, что, наконец, останки их вместе с обломками машин будут находить в земле Украины, Белоруссии, Прибалтики и через десять, двадцать, даже через сорок лет после войны.
Честно говоря, обо всем этом мы догадывались, но просто заставляли себя верить в лучшую судьбу наших старших друзей, их непобедимость и стояли на том неколебимо.
Кратко о рассказе: Это рассказ-мемуары от имени мальчишки, жившего в маленьком городке под Москвой. О последних годах войны, как их видел мальчик-шестиклассник, что происходило вокруг него. О жизни того времени, о Дне Победы. И конечно-же о аэродроме, о самолетах и о летчиках! Трудно представить более героического человека, чем пилот красноармеец, во времена Великой Отечественной Войны.
Мне рассказ показался несколько скучным, натянутым и неестественным. Образы его участников - чрезмерно драматизированными. Я думаю, дело или в мастерстве автора, или просто это заказной рассказ.
Но это всё не важно, главное - это то величайшее уважение, и дань памяти летчикам Великой Отечественной. И всей авиации того времени. И просто жизни в то тяжелое, военное время. И всем людям, кто прошел войну и выжил, и тем, кто не прошел. Чьи самолеты и танки и по сей день достают из Полесских болот... Для меня, как авиатора, и как виртуального пилота Ил-2, и просто, как человека, это значит очень многое.
Мой Аэродром
Леонид Плешаков
Мне и моим товарищам здорово повезло, оттого что в нашем детстве был собственный аэродром.
Он находился в Подмосковье и был отгорожен от стороннего взгляда высоким, выкрашенным в зеленый цвет дощатым забором и несколькими тесными шеренгами молодых елок за ним. Самолеты заходили на посадку перпендикулярно к шоссе и, теряя высоту, в последний момент перед полосой просто ныряли за эту двойную зеленую стену, и нам никогда не удавалось увидеть их бегущими по земле. Они исчезали будто в никуда, только надрывный взрев моторов, доносившийся оттуда, говорил, что летчики гасят скорость.
С этой стороны к автомагистрали подходило колхозное поле. Дальним концом оно упиралось в опушку леса, еще двумя сторонами — в торцы улиц нашего поселка. Так что, возвращаясь на аэродром всегда одним и тем же маршрутом, самолеты обязательно проходили над самыми крышами наших домов, денно и нощно напоминая о беспокойном соседе.
Как ни странно, но этот не смолкающий в небе рев вовсе не раздражал. И дело, думаю не в том, что ухо, адаптировавшись к его постоянному присутствию, перестало его замечать. Скорее все-таки это происходило потому, что шла война и наш аэродром с бесконечными посадками и взлетами самолетов был для нас, если можно так выразиться, одним из материализованных образов войны. Его голос был отголоском той жестокой битвы, что откатывалась все дальше и дальше на запад. И каждодневные встречи с крытыми машинами, которые возвращались "оттуда", чтобы чуть передохнув, снова улететь "туда", давали нам некоторое право считать себя сопричастными к их боевым делам. Наверное, именно поэтому нам не мешало, что они постоянно утюжили небо над самыми головами, их рев был родным для нас звуком.
Наша школа стояла в конце поселка. Из окон классов, смотревших в сторону поля, было хорошо видно, как самолеты, сделав левый разворот, с уже выпущенными шасси прицеливались к посадочной полосе. Они пролетали так близко от нас, что было невозможно не проводить их взглядом. Иногда они проходили точно над нашими головами, и тогда согласно каким-то законам резонанса стекла окон и даже предметы в классе начинали мелко-мелко вибрировать. Мы отлично разбирались в марках машин и умели только по гулу, когда самолет находился еще за пределами нашего обзора, определять, кто летит: мордастенький ли "Лавочкин", юркий "Як", элегантный "Пе-2", пузатый "Дуглас" или с высоко задранным килем "Бостон". Существовала даже игра: заслышав гул мотора, кто-нибудь заранее называл марку. а через несколько мгновений мы сверяли, верно ли угадано. Не помню, чтобы кто-нибудь хотя бы раз ошибся. Иногда в привычной полифонии раздавались малознакомые тона. Это случалось, если к нам наведывались редкие залетные птицы вроде "Пе-8" или "ТБ-3". Четверки их моторов издавали такой густой сглаженный рев, что от него сам воздух начинал как бы басовито гудеть. В такие моменты мы всем классом кидались к окнам, и наши бедные учительницы даже не пытались призвать нас к порядку.
Удивительно, но в ту суровую пору, когда всё имевшее хотя бы какое-то отношение к войне держалось в строгой тайне, о нашем аэродроме, объекте особой секретности, мы знали очень многое.
Мы умели отличать самолеты слушателей академии, совершавших учебные полеты, от машин возвращавшихся с боевых задании. Первые старательно выполняли положенные фигуры высшего пилотажа, гонялись за "колбасой" — мишенью, буксируемой бомбардировщиком, имитировали воздушный бой, пикирование, "бреющий полет" и потом подчеркнуто правильно, с неким щегольством садились. Вторые, утомленные опасным рейдом и долгой обратной дорогой, совсем не заботились о том, как внешне будет выглядеть их возвращение домой. Без лишних кругов, прямо с курса они заходили на посадку, будто торопились побыстрее припасть к такой надежной земле.
Мы дружили с аэродромом. Живи в те времена нынешние социологи, они отнесли бы наш поселок к категории так называемых "поселков невест". Завод и фабрика были единственными его экономическими опорами. Производству лекарств, а тем более ткачеству всегда требовалось много женских рук, а тогда, во время войны, они вообще являлись главной рабочей силой. Короче, летчики были желанными гостями наших многочисленных невест, хотя, я думаю, далеко не всякий из них рассматривался в качестве потенциального мужа. Просто поселку нужны были мужчины. Само их присутствие. Особенно мужчины, которые прилетали «оттуда», куда ушли, и, как мы уже знали, многие навсегда, наши отцы и братья, мужья и женихи наших матерей и сестер.
А как любили летчиков мы, мальчишки, даже те немногие, чьи отцы по брони оставались работать в тылу или уже вернулись с фронта домой после ранений. Среди преподавателей нашей школы было всего два мужчины, оба непризывного возраста: географ Борис Степанович и математик Алексей Васильевич. Свои предметы они вели только в старших классах, а у нас в шестом даже военную подготовку отдали учительнице алгебры и геометрии Лидии Васильевне, худенькой, нервной женщине, которая как-то очень быстро переходила от веселья к слезам. Ее муж, артиллерист, сам бывший учитель математики, был на фронте и уже с полгода как не подавал о себе никаких вестей. Иногда, наверное, в сотый раз объясняя нам устройство мосинской трехлинейки. Лидия Васильевна задумывалась, и на ее глазах навертывались слезы. Смотреть на плачущую учительницу было невыносимо тяжело, а вертеть в руках старую винтовку с просверленным патронником — бесконечно глупо, и как единственный спасительный выход мы предлагали:
— Лидьвасильна, может, сделаем марш-бросок до леса... там пеньков порвем...
— Ни в коем случае, — сразу забывала она свои горестные раздумья.— Об этом и речи быть не может. У вас только шалости на уме...
Лидия Васильевна ошибалась: "шалости" у нас были не только на уме. Мы таскали их с собой: патроны, толовые шашки, запалы к ним, куски бикфордова шнура. Каким-то невероятным образом (сейчас уже не помню, каким) один из нас оказался, на зависть всем, обладателем настоящего парабеллума. Когда удавалось раздобыть патроны к нему (а достать патроны к немецкому пистолету, сами понимаете, было гораздо труднее, чем к нашим "ТТ" или нагану), мы забирались в уже никому не нужное бомбоубежище и при свете коптилки стреляли в фанерные силуэты фашистов. Но все-таки больше всего мы любили взрывать пеньки на опушке леса. Где брали взрывчатку? Для ясности расскажу о нашей школе.
Строго говоря, школа, о которой я рассказывал до этого, была не совсем нашей. В настоящей нашей школе — ее четырехэтажный белокирпичный корпус был самым большим зданием поселка, — в настоящей нашей школе в 1942 году был размещен военный госпиталь, а саму ее перевели в двухэтажное помещение бывшей начальной. Конечно, при нормальном контингенте нам бы сюда ни за что не втиснуться. Но в то время одни ученики еще не вернулись из эвакуации, другие сразу после семилетки уходили работать на завод или фабрику, так что оставшимся - при трехсменной учебе разумеется места кое-как хватало. Более того, в этой неимоверной тесноте мы умудрялись не отставать от новых педагогических веяний, которые в тот период являлись в образе раздельного обучения. Даже в городах, где было много школ, деление их на мужские и женские доставило, говорят, немало хлопот. У нас же, при единственной средней школе, к тому же занятой под госпиталь, при малочисленных старших классах, где осталось всего по десять - пятнадцать учеников, решать такую задачу было все равно, что отгадывать ребус, в котором допущено сразу несколько опечаток... Но как всегда в подобных случаях, выход оказался простым: там, где количество учащихся оказывалось достаточным для раздельного обучения, организовывались мужские и женские классы, если же учеников не хватало - всё оставалось по-прежнему. Нам, шестиклассникам, выпало заниматься отдельно от своих сверстниц, и мы постоянно стремились доказать всеми доступными способами обоснованность такого причисления нас к сильной половине рода человеческого. Само собой, на переменах мы старательно игнорировали ровесниц из параллельного класса и никогда не опускались до их детских затей вроде "ручейка", и всяких там "баба сеяла горох". Накопившуюся за урок энергию мы выплескивали в бешеных футбольных потасовках, гоняя из конца в конец коридора тряпичные мячи и пустые консервные банки, играя в чехарду, жучка, кучу-малу, зоску. И в этих чисто мужских потехах девочкам не находилось места. Но были у нас занятия и менее безобидные.
Летом сорок четвертого в прежней нашей школе разместился штаб какой-то воинской части, прибывшей с фронта. К этому времени госпиталь начал постепенно сворачиваться, так что под одной крышей хватило места для обоих. Вновь прибывшие поставили у входа в школьный двор будку с часовым и ни в какие контакты с нами не вступали. Но мы все равно быстро разведали: саперы. Утром повзводно и поотдельно они уходили на опушку леса, а когда к обеду возвращались в поселок, мы обследовали места их занятий и находили свежевырытые траншеи, ходы сообщений, блиндажи, множество небольших аккуратных лунок. прикрытых квадратами дерна. В некоторых лунках оставались металлические коробки учебных противопехотных и противотанковых мин, и наших и немецких. Саперы исчезли из поселка так же неожиданно, как и появились. Просто в один прекрасный осенний день мы не увидели в будке привычного часового.
Теперь с дистанции в сорок лет, я отлично вижу, как было тяжко управляться с нами нашему феминизированному преподавательскому составу, хотя, впрочем, хорошо помню, что и нам, ученикам, было не легче от полного непонимания нашей собственной бесшабашной, хлещущей через край энергии.
Общий язык мы находили только с летчиками. Они приезжали с аэродрома обычно ближе к вечеру, молодые, крепкие. отважные. С их приходом дома сразу наполнялись шумным весельем скромных пирушек с парящей картошкой, мисками квашеной капусты, с толстыми ломтями непропеченного хлеба и розоватыми листиками прозрачно нарезанного американского бекона из золотистых жестяных банок. Они танцевали под легкомысленные веселые мотивчики затертых, еще довоенных грампластинок, под трофейные аккордеоны. К нам, мальчишкам, летчики относились с пониманием и с той любовью, какую в обычное время отдавали своим детям и младшим братьям. И чувства эти были взаимны. У нас не было друг от друга никаких тайн. Наверное, еще и поэтому каждый из мальчишек стремился иметь "своего собственного" летчика.
Был такой и у меня — молоденький лейтенант, штурман дальнего бомбардировщика Саша. Честно говоря, приходил он к нашей восемнадцатилетней соседке, но и я и ее младший брат Колька, мой друг и сверстник, были уверены, что визиты Саши предназначены только нам. Иначе, зачем бы он так интересно рассказывал о налетах на военные цели в глубоком тылу врага, о стычках с "Мессерами", о преодолении зон зенитного огня и еще об очень многом, о чем не говорили дребезжащие черные тарелки местной радиотрансляции.
И настоящие трофеи первым нам показал Саша. Правда, еще до знакомства с ним мы видели в Москве, на набережной Парка культуры и отдыха имени Горького, выставку вражеского трофейного оружия. Танки, самоходки, пушки, шестиствольные минометы, самолеты, кучи автоматов, винтовок, пулеметов, сработанных в Германии, Италии, Бельгии, Франции, Чехословакии, Норвегии, собранные по всей Европе и брошенные убивать нас, теперь понуро стояли и лежали там: с проломанным боком, с погнутыми лопастями побитым щитом, развороченным дулом — враги, укрощенные нашими солдатами. Но те выставочные трофеи были как бы отчужденными свидетельствами наших побед, ибо не было рядом солдат, что прошивали бронированные корпуса фашистских танков и самоходок, что сбивали эти самолеты со свастикой на хвостах, заставляли замолкать эти пушки минометы, пулеметы.
Сашины трофеи смотрелись иначе. То были зажигалки, губные гармошки авторучки. Как-то он принес бинокль с делениями внутри, и куда бы ты бинокль ни наводил, все было видно только через их аккуратную сеточку — Это для измерения углов,— объяснил Саша
Потом был офицерский планшет с карманчиками для компаса и карандашей и пачкой цветных открыток. На открытках в основном были изображены либо красивые девушки с корзинами цветов, либо уютные деревушки с красными черепичными крышами у подножия лесистых гор. На обороте — мелкая готическая скоропись и почтовые марки с суровыми лицами Гинденбурга и Бисмарка. Одно письмо начиналось так: "Майн либер Ганс!" - "Мой любимый Ганс!»
Поначалу я и Колька никак не могли взять в толк, каким образом Саша добыл свои трофеи. Знали, что летает он и на Берлин и на Кенигсберг и на Штеттин. Но ведь летает - не по земле ходит. Оказалось, все просто. Это раньше бомбардировщики нашего аэродрома ходили на задание прямо отсюда: под Смоленск Вязьму Гомель, Сталинград, на Курскую дугу. Но теперь фронт так далеко откатился на запад, что работать по целям приходится с аэродромов "подскока", используя для этого бывшие немецкие. И свои трофеи Саша обнаружил в брошенных казармах и блиндажах фашистских летчиков. Наверное, поэтому немудрящие открытки, зажигалки, губные гармошки говорили нам о наших победах больше чем исковерканная трофейная пушка или сожженный танк. Ведь разбитая техника не годилась для дела, ее не было жалко оставить на поле боя. А вот личные вещи бросают только при паническом бегстве. И наш старший друг видел это своими глазами.
Однажды, вернувшись с задания, Саша привез кортик в серебряных ножнах с витой рукояткой из желтоватой слоновой кости. Стилизованное перекрестье кортика было выполнено в виде раскинувшего крылья орла с фашистской свастикой в лапах, а сам клинок сверкал зеркальной полировкой.
— Генеральская штучка, — с гордостью сказал Саша. - Для парадов готовилась.
Нам с Колькой ЭТОТ трофей очень поправился. Примеряя его к стеганным штанам, мы чувствовали себя парнями хоть куда. Нам было весело сознавать, что кто-то "там" готовился с этой изящно-хищной штучкой пройтись парадом по нашей Москве, а она вот оказалась теперь у нас, и мы можем делать с нею что захотим, даже щепить из поленьев лучину на растопку.
В тот вечер Саша был особенно щедрым. Перед уходом он протянул нам кортик сказав: — оставляю на временное хранение. Только уговор: на улицу не выносить и не баловаться, оружие все-таки.
Обычно Саша улетал недели на две, но прошел месяц, потом второй, а молоденький лейтенант все не возвращался. Сначала мы объясняли это тем, что Красная Армия так быстро продвигалась вглубь Германии, что теперь нашим летчикам лететь на отдых стало слишком далеко, вот они и перебазировались поближе к Фронту, но обязательно рано или поздно вернутся сюда. Ждали писем. Их тоже не было. И вообще больше о Саше мы не имели никаких вестей. Никогда. Его трофейный кортик я видел в последний раз через несколько лет когда, окончив школу, уезжал учиться в Москву. Колькина мать вытащила его со дна своего огромного сундука, где под пронафталиненными валенками, клубками, шерсти и всяким другим нехитрым скарбом он терпеливо дожидался своего хозяина. Его серебристые ножны потускнели, витая ручка слоновой кости пошла мелкими трещинками, и даже зеркальный прежде клинок словно подернуло дымкой. Я повертел в руках некогда такую желанную вещицу, но почему-то не испытал того чувства радости, какое она вызывала раньше. Я вогнал клинок в ножны и услышал привычный мягкий щелчок.
— Храните его, вдруг Саша объявится — сказал я Колькиной матери.
Она промолчала, но по ее вздоху я понял, что она в это не верит, но все равно будет хранить — как память о своем несостоявшемся зяте. И я вот тоже храню все эти годы, подаренные Сашей цветные открытки с видами горных деревушек и готической скорописью на обороте — Майн либер Ганс! — Удивительно, сорок лет прошло, но я зная немецкий язык, кроме этой единственной фразы, не прочел в тех открытках ни одной строки. Не потому что нелюбопытно, просто не хотелось лишний раз убеждаться, что подарок моего старшего Друга раньше принадлежал кому-то еще. В моей же памяти они должны быть связаны только с ним.
Странно, но мысль о том, что Саша мог погибнуть, никогда не приходила в голову ни мне, ни Кольке. А уж кто лучше нас мальчишек, знал, что такое могло случиться. Мы не раз видели возвращение израненных самолетов. Даже с земли на их крыльях, хвостах, фюзеляжах были видны заплаты, а то и рваные пробоины. Зеленый деревянный забор с часовыми на вышках, что отгораживал аэродром от шоссе, был непреодолимой преградой для кого угодно, только не для нас. Мы знали в нем заветные лазейки, прошмыгнув через которые уже легко было пробраться огромной свалке чуть правее взлетного поля. Тут покоились останки машин, которые, как поется в песне, на честном слове и на одном крыле сумели все-таки дотянуть до родного порога, где силы навсегда покинули их. Все, что еще можно было использовать, с них сняли, а пустые гулкие тела, покореженные крылья и стабилизаторы сволокли сюда. Среди этих бесформенных груд металла мы разыскивали нужные нам куски плексигласа, шарикоподшипники для самокатов стреляные гильзы. По пробоинам мы научились определять, как самолету были нанесены смертельные раны. Пулеметные и винтовочные пули оставляли в дюрале небольшие крутые отверстия с вмятыми краями на входе и вывернутыми на вылете. По этим признакам было легко определить, стреляли с земли или сзади, с наседавшего истребителя. Пробоины от авиационной пушки были значительно большего размера и рваными по краям. Осколки зенитных снарядов раздирали металл в клочья. И все-таки мы не верили, что эти пули и эти снаряды могли настигнуть и нашего друга.
Поездки в Москву были для нас проблемой. Казалось бы, и расстояние небольшое, но автобусы в ту пору не ходили, а если везло, и подбирал попутный грузовик, то удовольствия от этого было немного. Гражданские автомобили тогда редко ездили на бензине — все больше на дровах. Высокие газогенераторные баки крепились рядом с кузовом на подножках кабин. Их загружали дровами, поджигали и образовывавшийся при этом газ подавали в двигатель. Видимо, энергии в газе было мало, потому что нахохлившиеся машины ездили неохотно и медленно, они постоянно чихали, задыхались в угаре, останавливались, требовали все новые и новые порции дров. Этими мелко напиленными чурбачками всегда было завалено дно кузовов, так что негде было сесть, и всю дорогу до Москвы нужно было трястись на корточках.
А в Москву нам было необходимо, потому что там почти каждый вечер бывали салюты. Смотреть их мы обычно ездили на электричке. До ближайшей станции идти приходилось километров шесть, так как из-за аэродрома нужно было делать большой крюк по лесу. В одном месте тропа шла через кладбище летчиков — всего двадцать — тридцать могил под вековыми елями. На некоторые могилах стояли красные пирамидки с клееными деревянными пропеллерами от настоящих аэропланов Иногда даже а полном безветрии пропеллеры начинали почему-то тихо вращаться. И от их необъяснимой тревоги в этом угрюмом лесу становилось еще более жутко.
Тот факт, что могил в лесу было совсем немного, лишний раз укреплял нашу уверенность, что с Сашей ничего не произошло. Нам как-то не приходило в голову, что летчики погибают совсем не так, как, допустим, пехотинцы, что порой от них не остается ничего, что можно было бы предать земле, что смерть они встречают вдали от родных аэродромов, что, наконец, останки их вместе с обломками машин будут находить в земле Украины, Белоруссии, Прибалтики и через десять, двадцать, даже через сорок лет после войны.
Честно говоря, обо всем этом мы догадывались, но просто заставляли себя верить в лучшую судьбу наших старших друзей, их непобедимость и стояли на том неколебимо.
